Всё в дыму… [СИ] - Aruna Runa

Умирающий от недосыпа, голодный и злой Ди покинул станцию, решив выследить художника как-нибудь по-другому. Он мог бы выломать дверь, проникнуть в лабиринты подземных тоннелей, но опасался его спугнуть.

Видящий художник способен в любой момент покинуть метро, уйти куда угодно. Пусть лучше чувствует себя в безопасности на территории Резервации, пусть возвращается к незаконченному граффити. Рано или поздно Ди все равно его поймает: иначе прекрасная пепельная роза так и останется томящимся в путах бутоном.

Положив за правило наведываться к картине раз в два-три дня, Ди катался ночами по Тавропылю, а днем, открыто зевая, наблюдал за донной Лючией. Обычно ему удавалось урвать пару часов сна сразу после обеда: когда Настасья Филипповна пекла имбирное печенье, стригла газоны или обрубала своим огромным топором лишние ветки деревьев; когда Никки запиралось во флигеле, тщательно готовясь к выезду в город за покупками; когда Ира Эрих, спрятав чугунок с остатками рагу обратно в печь, усаживался на крыльцо, медитативно грызя морковку или штопая серые гетры; когда Феликс ставил удар, швыряя баскетбольный мяч в корзину на заднем дворе; или когда герр Линденманн, перемыв на всякий случай всю попавшуюся под руку посуду, включая одноразовую, принимался убираться по дому.

Занимаясь наиболее привычными – а может, самыми любимыми? – делами, личностям донны Лючии удавалось задерживаться в ее теле подолгу, не переключаясь с одной на другую. Что же касается остального времени – Ди так и не смог обнаружить ни принципа, по которому они внезапно менялись, ни привязки, которую можно было бы почитать хоть каким-то правдоподобным триггером. Только несчастная Фрума-Двора совсем перестала появляться, да вторники неизменно оккупировались бесом.

Он почти перестал ругаться и выть, начал отвечать на вопросы. Правда, ответы бывали путаны и туманны и не всегда соответствовали тому, о чем его спрашивал Ди.

– Так что же случилось с Фрумой-Дворой? – допытывался он, поставив стул на две задние ножки и виртуозно на нем раскачиваясь.

Солнце пробивало листья деревьев, вырисовывая по траве слабые расплывчатые тени. На веранде гостевого флигеля пахло древесной пылью и отчего-то – яблоками. По ту сторону забитого досками окна громко дышала донна Лючия. И отвечала неприятным скрипучим голосом:

– Труд освобождает ангелов от истины. А истина – от труда.

– Герр Линденманн говорил что-то в этом роде, – осторожно вентилировал Ди. – А он сейчас где?

– Хр-р-р, – отвечал бес, царапая когтями по чему-то твердому – должно быть, по подоконнику. – Темно.

– Вел бы себя прилично, и не было бы темно, – бормотал Ди, с громким стуком впечатывая стул четырьмя ножками в пол. Ему до смерти надоело каждую неделю заколачивать окна и двери, а потом отдирать все обратно. – Что с вами происходит? Что вы все как с цепи сорвались? Почему являетесь без очереди?

Бес хохотал, знакомо подвывая и чавкая слюной. И принимался петь на разных языках, срываясь в невнятные беседы с самим собой, множеством голосов. Ди уходил.

Однако его разговоры со вторничной личностью донны Лючии становились все осмысленнее и длиннее.

Именно от беса Ди узнал о том, как благосклонно принимает Никки ухаживания герра Линденманна. Скабрезно похрюкивая и перемежая рассказ грязными намеками, безымянный цитировал их неравные словесные дуэли, плавно превращающиеся в любовное воркование. Андрогин был опытнее в пикировании, но так же – и в искусстве обольщения; герр Линденманн буквально терял голову и, как понял Ди, совершал некоторые безумства.

Чего, например, стоили его внеурочные походы на пруд в западной части леса, потому что "душечке Никки" время от времени приспичивало совершать "целе-е-ебные обертывания с утиным жи-иром и све-еженькой кровью".

Заставая донну Лючию с ног до головы обвалянной в утином пуху и затянутой в целомудренно непрозрачную пищевую пленку, Ди заставлял себя не улыбаться и учтиво интересовался, как проходит "питание кожи".

Ничего, что через пару минут ту же донну Лючию можно было застать в ванной, где она, отчаянно матеря "клятых ниггероненавистников" рокочущим баритоном, счищала с себя отвратительно воняющую субстанцию скребками для крупного рогатого скота. Скребки покупались Никки в антикварных лавках Гали и красиво развешивались по стенам – "для оживления интерьера".

Поначалу Ди не особо беспокоился насчет охотничьих вылазок герра Линденманна, но вскоре осознал опасную невозможность предугадать, как поведет себя, к примеру, строгая Настасья Филипповна, оказавшись ночью на берегу незнакомого пруда, облаченная в мужские болотные сапоги и в окружении мертвых птиц вперемешку с грязными теннисными мячами.

Не испугается ли, не обнаружив при себе любимого топора, не заблудится ли в лесу, найдет ли дорогу обратно к дому?

За мужчин он не волновался, за Никки – тоже: на первый взгляд хрупкий и бестолковый андрогин на самом деле обладал железными нервами и не менее железной логикой.

В общем, поразмыслив, Ди решил почаще составлять герру Линденманну компанию в охоте. Стрелять в уток теннисными мячиками из рогатки все же лучше, чем охотиться на слепых художников при помощи отравленных фломастеров. Ди раздраженно передергивал плечами, отгоняя мысли о Стерхе и творящемся нынче в городе беспределе, и с твердой решимостью запахивал камуфляжный плащ.

Пепельная роза то расправляла, то сворачивала аметистовые листья, шипастый стебель вздрагивал, обозначая нетерпение. Ди прислушивался к себе и мысленно уговаривал цветок подождать еще немного, позволить ему настроиться, определиться с направлением поисков. В городе неспокойно, нужно иметь ясную голову и быть предельно осторожным.

И все более-менее обходилось, пока однажды – в понедельник вечером – отправившийся вслед за герром Линденманном Ди не обнаружил по дороге к пруду нечто. Это нечто разорвало его с таким трудом собранную реальность на части, расшвыряло осколки по сторонам, превратило только что казавшуюся осмысленной действительность в беспорядочную кучку обломков. В утратившие всякую форму и полезность кусочки фарфора на мраморном полу.

Люди не менее хрупки, чем старинные фарфоровые тарелки. И внезапное чересчур близкое их знакомство с миной Куйбиды-Дещицы неизбежно приводит к обрывкам горелого мяса, пронзенного острыми, ярко белеющими – или, наоборот, хорошенько закопченными – занозами костей.

Ди, оглушенный запахом подгнивающей крови, определил увиденное как останки по меньшей мере трех человек. Вернее, Зеленых Человечков – об этом красноречиво свидетельствовали крошечные лоскутки ткани на обожженных придорожных кустах. И еще оправа – смятая, перекрученная, с трогательно уцелевшим зеленым стеклышком. Кстати, Ди всегда хотелось узнать, где одичавшие люди добывают цветное стекло.

"Куйбида-Дещица" не взрывается, как положено уважающему себя фугасу. Разлетевшись с относительно негромким хлопком, она тут же принимается неприлично шипеть и посвистывать, выпуская разъедающий плоть газ – так, чтобы у раненых не оставалось ни единого шанса выжить.

Аккуратно, выверяя каждый шаг, Ди отошел в сторону и опустился на землю, обхватив себя руками. Закатное солнце отстреливало от выглядывающего из травы куска металла какими-то злыми, ослепительно резкими линиями. Ди не сразу припомнил, что это называется лучами. Ничего в них резкого или злого – обычные отблески от искусственной гладкой поверхности. Сделанной руками человека. Фугас, отменивший в этом мире сразу троих, разодравший их на безобразные ошметки тухнущей плоти. Зачем так жестоко и некрасиво люди обрывают жизни себе подобных?

"Соберись, – приказал он себе. – Люди всегда убивали друг друга. Ты сильнее, умнее и опытнее. Ты переживешь их всех, потому что ты грей".

Однако то, с какой легкостью кто-то проник в Резервацию и поставил запрещенную к применению на острове мину, пугало. Да и на кого ее тут ставить? Зеленые Человечки никого не интересовали, а о Греях никто не знал. Ну, до недавнего времени. Ди почувствовал, как страх и растерянность в нем заливаются волной самого настоящего гнева. Он, кажется, никогда в жизни не испытывал подобной ярости. Стерх!

Полчаса ушло на то, чтобы замедлить дыхание и сердце, заставить руки перестать так постыдно трястись. Ди терял над собой контроль. Тень выметывалась наружу, носясь вокруг клокочущими, словно пламя, языками, стелясь по испуганно корчащейся траве, ластясь к хозяину, облизывая его внезапно посеревшую кожу. Окажись сейчас рядом его вероломный друг, грей разобрал бы его на атомы.

Не в буквальном, конечно, смысле. Просто сломал бы шею. Или, высосав теплую кровь, растоптал бы тело ногами. Или медленно выдавил бы черные, похожие на переспевшие вишни, глаза. Вонзил бы в нежно расползающийся от прикосновений мозг скрюченные бледные пальцы с тщательно подпиленными ногтями.